Хроника царствования Карла IX Новеллы - Страница 199

199

Итак, сударыня, г-жа де Пьен много думала о мадемуазель Арсене Гийо и говорила себе: «Я ее спасу».

Она направила к ней священника, и тот увещевал ее покаяться. Покаяние было нетрудным делом для бедной Арсены, которая, кроме немногих часов великой радости, видела в жизни одни лишь невзгоды. Скажите несчастному: вы сами виноваты, — он будет с вами вполне согласен; и если в то же время вы смягчите упрек, даря ему некоторое утешение, он вас благословит и обещает вам на будущее время все что угодно. Какой-то грек сказал, или, вернее, Амио сказал за него, такие слова:

В оковы ввергнутый свободный человек
Начальной доблести теряет половину.

В презренной прозе это сводится к афоризму, что в несчастье мы становимся тихими и кроткими, как ягнята. Священник говорил г-же де Пьен, что мадемуазель Гийо весьма невежественна, но что душа у нее неплохая, и он твердо надеется на ее спасение. И действительно, Арсена слушала его с вниманием и почтительностью. Она читала или просила ей читать выбранные для нее книги, повинуясь г-же де Пьен с той же точностью, с какой она исполняла предписания врача. Но что окончательно покорило сердце доброго священника и в чем ее покровительница усмотрела явный признак нравственного выздоровления, так это то, как Арсена Гийо распорядилась частью переданных ей денег. Она попросила, чтобы у святого Роха отслужили торжественную мессу за упокой души Памелы Гийо, ее покойной матери. Бесспорно, ничья душа столь не нуждалась в молитвах церкви.

Глава вторая

Однажды утром, когда г-жа де Пьен одевалась, в дверь святилища осторожно постучал слуга и передал мадемуазель Жозефине карточку, врученную ему каким-то молодым человеком.

— Макс в Париже! — воскликнула г-жа де Пьен, бросив взгляд на карточку. — Идите скорее, попросите господина де Салиньи подождать меня в гостиной.

Немного погодя в гостиной послышались смех и заглушенные вскрикивания, и мадемуазель Жозефина вернулась вся красная, в съехавшем на ухо чепчике.

— В чем дело? — спросила г-жа де Пьен.

— Да ничего, сударыня; просто это господин де Салиньи говорил, что я растолстела.

И действительно, полнота мадемуазель Жозефины могла удивить г-на де Салиньи, путешествовавшего два с лишним года. Когда-то он принадлежал к числу любимцев мадемуазель Жозефины и почитателей ее хозяйки. Приходясь племянником одной близкой приятельнице г-жи де Пьен, он прежде постоянно бывал у нее вместе со своей теткой. Впрочем, это был едва ли не единственный добропорядочный дом, где его можно было встретить. Макс де Салиньи слыл довольно беспутным малым, игроком, буяном, кутилой, «а впрочем, был прекрасный человек». Он приводил в отчаяние свою тетку, г-жу Обре, которая, однако же, его обожала. Она неоднократно убеждала его изменить образ жизни, но всякий раз дурные привычки брали верх над ее мудрыми советами. Макс был года на два старше г-жи де Пьен; они знали друг друга с детства, и, когда она не была еще замужем, он как будто взирал на нее с большой нежностью. «Милая моя, — говаривала г-жа Обре, — если бы вы захотели, я уверена, вы бы укротили этот характер». Г-жа де Пьен — тогда ее звали Элизой де Гискар, — быть может, нашла бы в себе мужество взяться за это, потому что Макс был так весел, так забавен, так мил в деревне, так неутомим на балах, что из него, без сомнения, вышел бы хороший муж; но родители Элизы смотрели на дело осторожнее. Сама г-жа Обре не очень-то ручалась за племянника; стало известно, что у него есть долги и любовницы; а тут еще случилась громкая дуэль, не безвинным поводом которой была одна актриса из «Жимназ». Брак, о котором г-жа Обре никогда особенно серьезно и не думала, быт признан невозможным. Тогда появился г-н де Пьен, степенный и положительный, притом богатый и хорошего рода. Я мало что могу вам о нем сказать, кроме того, что он пользовался репутацией порядочного человека и что он ее заслуживал. Говорил он немного; но если открывал рот, то произносил какую-нибудь великую и неоспоримую истину. В вопросах сомнительных он подражал «благоразумному молчанию Конрара». Если он и не придавал особой прелести обществу, в котором он находился, то нигде не был неуместен. Ему всюду были рады из-за его жены, но когда он отсутствовал, находясь у себя в имении, что имело место девять месяцев в году и, в частности, в ту пору, к которой относится начало моего рассказа, — никто этого не замечал. И его жена не больше, чем другие.

Госпожа де Пьен, закончив свой туалет в каких-нибудь пять минут, вышла из комнаты немного взволнованная, потому что приезд Макса де Салиньи напоминал ей о недавней смерти той, кого она всех больше любила; то было, по-видимому, единственное воспоминание, которое в ней возникло, и воспоминание это было настолько живо, что пресекло все те забавные предположения, которые особа менее серьезная начала бы строить по поводу съехавшего на сторону чепчика мадемуазель Жозефины. По пути в гостиную она была немного удивлена, слыша, как красивый бас весело распевает, аккомпанируя себе на рояле, неаполитанскую баркароллу:

Addio, Teresa!
Teresa, addio!
Al mio ritorno
Ti sposero.

Она отворила дверь и прервала певца, протягивая ему руку:

— Мой дорогой господин Макс, как я рада вас видеть!

Макс стремительно встал и пожал ей руку, глядя на нее растерянно и не зная, что сказать.

— Я очень жалела, — продолжала г-жа де Пьен, — что не могла приехать в Рим, когда ваша дорогая тетя заболела. Я не знаю, как вы за ней ухаживали, и очень вам благодарна за последнюю память о ней, которую вы мне прислали.

199