— И что же, моя милая, это была хорошая мысль. В несчастье всегда нужно обращаться к богу.
— Мне сказали… что если я поставлю свечу святому Роху… но нет, я не могу вам этого рассказать. Такая дама, как вы, разве знает, на что можно пойти, когда нет ни гроша?
— Прежде всего у бога надо просить мужества.
— Словом, я не хочу делать вид, будто я лучше, чем я есть, и я бы вас обкрадывала, пользуясь помощью, которую вы мне оказываете, не зная меня… Я несчастная девушка… но на свете всякий живет, как может… Так вот, я поставила свечу, потому что мать говорила, что если поставить свечу святому Роху, то непременно на неделе найдешь мужчину, с которым будешь жить… Но я подурнела, я похожа на мумию… никому я больше не нужна… Остается только умереть. Это уже наполовину сделано!
Все это было сказано скороговоркой, голосом, прерывающимся от всхлипываний, и с каким-то неистовством, которое г-жу де Пьен не столько отталкивало, сколько пугало. Она невольно отодвинула стул от постели больной. Быть может, она даже ушла бы совсем, если бы чувство человечности, более сильное, чем отвращение к этой падшей женщине, не помешало ей оставить ее одну в таком отчаянии. Наступило молчание; затем г-жа де Пьен, опустив глаза, тихо прошептала:
— Ваша мать! Несчастная! Как вы можете так говорить?
— О, моя мать была такая же, как все матери… как все наши матери… Она кормила свою мать… я тоже ее кормила… Хорошо, что у меня нет ребенка. Я вижу, что пугаю вас. Это вполне понятно… Вы получили хорошее воспитание, вы никогда не страдали. Когда богат, легко быть честным. Я тоже была бы честной, если бы у меня к тому была возможность. У меня было много любовников… но только одного человека я любила. Он меня бросил. Будь я богата, мы бы поженились, мы бы основали честную семью… Вот я говорю с вами так, совершенно откровенно, хоть и знаю, что вы обо мне думаете, и вы правы… Но вы единственная порядочная женщина, с которой я когда-либо в жизни говорила, и вы кажетесь мне такой доброй, такой доброй… что я только что говорила про себя: даже когда она узнает, какая я, она меня пожалеет. Я скоро умру, я прошу вас об одном… Когда я умру, закажите по мне обедню в той церкви, где я вас видела в первый раз. Просто молитву, больше ничего, и я вас благодарю от всей души…
— Нет, вы не умрете! — воскликнула г-жа де Пьен в сильном волнении. — Бог смилуется над вами, бедная грешница. Вы раскаетесь в своих прегрешениях, и он вас простит. Я буду молиться за вас, если мои молитвы могут что-нибудь значить для вашего спасения. Те, кто вас воспитал, виновнее вас. Только будьте мужественны и надейтесь. А главное, постарайтесь быть спокойнее, бедное мое дитя. Надо, чтобы выздоровело тело; душа тоже больна, но я ручаюсь за ее исцеление.
Говоря это, она встала.
— Вот, — сказала она, вертя в руках бумажку, где лежало несколько золотых, — если вам что-нибудь понадобится…
И она хотела сунуть свой подарок под подушку.
— Нет! — порывисто воскликнула Арсена, отталкивая бумажку. — Мне от вас ничего не надо, кроме того, что вы мне обещали. Прощайте. Мы больше не увидимся. Отправьте меня в больницу, чтобы я могла умереть, никого не стесняя. Вы все равно не могли бы сделать из меня ничего путного. Такая важная дама, как вы, помолится обо мне; я довольна. Прощайте.
И, повернувшись, насколько ей позволял приковывавший ее к постели аппарат, она спрятала голову в подушку, чтобы ничего не видеть.
— Послушайте, Арсена, — сказала серьезным голосом г-жа де Пьен. — Я решила вам помочь. Я хочу сделать из вас честную женщину. Ваше раскаяние служит мне порукой. Я буду часто бывать у вас, я буду о вас заботиться. Настанет время, вы опять будете себя уважать, и этим вы будете обязаны мне.
И, взяв ее руку, она тихонько пожала ее.
— Вы до меня дотронулись! — воскликнула несчастная девушка. — Вы пожали мне руку!
И, прежде чем г-жа де Пьен успела отдернуть руку, она ее схватила, покрывая поцелуями и слезами.
— Успокойтесь, успокойтесь, моя дорогая, — говорила г-жа де Пьен. — Не говорите мне больше ничего. Теперь мне известно все, и я знаю вас лучше, чем вы сами себя знаете. Я буду лечить вашу головку… вашу сумасбродную головку. Вы будете меня слушаться, я этого требую, совершенно так же, как вы слушаетесь другого вашего доктора. Я вам пришлю моего знакомого священника, вы его послушаете. Я поищу для вас хороших книг, вы будете читать. Мы будем иногда беседовать. Когда вы совсем поправитесь, мы подумаем о вашем будущем.
Вернулась сиделка с аптечной склянкой. Арсена все еще плакала. Г-жа де Пьен еще раз пожала ей руку, положила сверток с золотыми на столик и вышла из комнаты, пожалуй, еще более расположенная в пользу своей духовной дочери, чем до того, как она услышала ее странную исповедь.
Почему это, сударыня, всегда любят беспутных? Начиная от блудного сына и кончая вашей собачкой Диаманом, которая всех кусает и несноснее которой я не встречал животного, чем меньше кто заслуживает симпатии, тем легче он ее снискивает. Тщеславие, сударыня! Это чувство не что иное, как тщеславие! Мы радуемся преодоленной трудности! Отец блудного сына победил дьявола и отнял у него добычу, вы, с помощью пирожных, восторжествовали над дурными задатками Диамана. Г-жа де Пьен гордилась тем, что победила порочность куртизанки и своим красноречием разрушила преграды, воздвигнутые двадцатью годами обольщения вокруг бедной одинокой души. А потом, быть может, — надо ли об этом говорить? — к гордости от этой победы, к удовольствию от доброго дела примешивалось чувство любопытства, которое подчас испытывает добродетельная женщина, знакомясь с женщиной иной породы. Когда в гостиную входит певица, я замечал, как странно на нее смотрят. Всего внимательнее ее разглядывают не мужчины. Ведь вы сами, сударыня, последний раз в Театре комедии рассматривали в бинокль сидевшую в ложе актрису из «Варьете», на которую вам указали. «Как это можно быть персианином!» Сколь часто задают себе подобные вопросы!