Хроника царствования Карла IX Новеллы - Страница 207

207

— Ей немного дней осталось жить на свете. Сегодня утром ее причастили.

— На нее больно было глядеть, — сказал Макс, подходя к окну, вероятно, чтобы скрыть волнение.

— Конечно, тяжело умирать в ее годы, — медленно продолжала г-жа де Пьен. — Но если бы она жила дольше, — почем знать, не было ли бы это для нее несчастьем?.. Спасая ее от отчаянной смерти, провидение хотело дать ей время раскаяться… Это великая милость, всю цену которой она теперь сама сознает. Аббат Дюбиньон очень доволен ею, ее не надо так уж жалеть, Макс!

— Не знаю, нужно ли жалеть тех, кто умирает молодым… — ответил он немного резко. — Я сам хотел бы умереть молодым; но мне больно видеть, как она страдает.

— Телесные страдания часто бывают полезны для души…

Макс ничего не ответил и сел в дальнем конце комнаты, в темном углу, полускрытом тяжелыми портьерами. Г-жа де Пьен работала или делала вид, что работает, устремив глаза на вышивание; но она ощущала взгляд Макса, словно бременящую ее тяжесть. Ей казалось, что этот взгляд, которого она пыталась избежать, скользил по ее рукам, по ее плечам, по ее лбу. Ей чудилось, что он остановился на ее ноге, и она поспешно спрятала ее под платье. Быть может, есть доля истины в том, что говорят о магнетическом флюиде, сударыня.

— Вы знакомы с адмиралом де Риньи? — спросил вдруг Макс.

— Да, немного.

— Я, может быть, попрошу вас об одной услуге… о рекомендательном письме к нему…

— Для кого это?

— В последние дни я строил разные проекты, — продолжал он с деланной веселостью. — Я стараюсь обратиться к вере и хотел бы совершить какой-нибудь истинно христианский поступок, но не знаю, как за это взяться…

Госпожа де Пьен бросила на него строгий взгляд.

— Вот на чем я остановился, — продолжал он. — Я очень жалею, что не обучался строю, но это можно наверстать. Пока же я не так уж плохо владею ружьем… и, как я имел честь вам сказать, чувствую необыкновенное желание отправиться в Грецию и постараться убить там какого-нибудь турка во славу креста.

— В Грецию! — воскликнула г-жа де Пьен, роняя клубок.

— В Грецию. Тут я ничего не делаю, мне скучно, я ни на что не гожусь, не приношу никакой пользы, нет никого на свете, кому бы я мог понадобиться. Почему бы мне не отправиться пожинать лавры и сложить голову за правое дело? К тому же я не вижу для себя другого способа достигнуть славы или увековечить свое имя, а этого я очень хочу. Представьте себе, какая будет честь для меня, когда в газете прочтут: «Нам сообщают из Триполицы, что господин Макс де Салиньи, молодой филэллин, подававший самые блестящие надежды», — ведь можно же это сказать в газете, — «подававший самые блестящие надежды, пал жертвой своей пламенной преданности святому делу веры и свободы. Свирепый Куршид-паша до такой степени забыл приличия, что велел отрубить ему голову…» Она у меня как раз не в порядке, по мнению всех, не правда ли?

И он засмеялся деланным смехом.

— Вы это серьезно говорите, Макс? Вы хотите ехать в Грецию?

— Совершенно серьезно; но только я постараюсь, чтобы мой некролог появился как можно позже.

— Что бы вы стали делать в Греции? Солдат у греков достаточно… Вы были бы отличным солдатом, я уверена, но…

— Великолепным гренадером, пяти с половиной футов! — воскликнул он, вставая с места. — Греки были бы чересчур разборчивы, если бы отказались от такого новобранца. Кроме шуток, — продолжал он, опускаясь в кресло, — кажется, это лучшее, что я могу придумать. В Париже я не могу оставаться (он произнес это с какой-то порывистостью): здесь я несчастен, здесь я наделал бы тысячу глупостей… У меня нет сил сопротивляться… Но мы еще поговорим об этом; я не сейчас еще еду… но я уеду… О да, так надо; я дал себе честное слово. Вы знаете, я уже третий день учусь по-гречески. «Зои му, сас агапо́». Не правда ли, какой замечательно красивый язык?

Госпожа де Пьен читала лорда Байрона и вспомнила эту греческую фразу, рефрен одного из его мелких стихотворений. Перевод, как вам известно, дан в примечании, а именно: «Жизнь моя, я вас люблю. — Это тамошний любезный способ выражаться». Г-жа де Пьен сердилась на свою хорошую память; она не стала спрашивать, что значат эти греческие слова, и только боялась, как бы по ее лицу не было заметно, что она поняла. Макс подошел к роялю, и его пальцы, как бы случайно упав на клавиши, подобрали несколько печальных аккордов. Вдруг он взялся за шляпу и, обернувшись к г-же де Пьен, спросил ее, собирается ли она быть вечером у г-жи Дарсене.

— Возможно, что буду, — ответила она неуверенно.

Он пожал ей руку и тотчас же ушел, оставив ее во власти смятения, какого она никогда еще не испытывала.

Все ее мысли были смутны и сменялись с такой быстротой, что ни на одной из них она не успевала остановиться. Это напоминало вереницу картин, которые появляются и исчезают в окне вагона, мчащегося по железной дороге. Но подобно тому как среди самого стремительного бега, не различая подробностей, глаз все же схватывает общий характер проносящейся местности, так и посреди хаоса осаждавших ее мыслей г-жа де Пьен испытывала чувство страха, и ей казалось, будто она скользит по крутому склону среди ужасных пропастей. В том, что Макс ее любит, для нее не могло быть сомнения. Эта любовь (она говорила: эта привязанность) возникла уже давно; но до сих пор она нисколько не тревожила г-жу де Пьен. Между такой верующей женщиной, как она, и таким вольнодумцем, как Макс, возвышалась неодолимая преграда, за которой прежде она считала себя в безопасности. Хоть ей было и приятно и лестно сознавать, что она внушает серьезное чувство такому легкомысленному человеку, каким, по ее мнению, был Макс, она никогда не думала, что эта привязанность может когда-нибудь нарушить ее покой. Теперь же, когда повеса исправился, она начинала его бояться. Его обращение, которое она приписывала себе, грозило стать и для нее и для него причиной горя и мучений. Временами она старалась убедить себя, что опасности, которые ей чудятся, ни на чем, собственно говоря, не основаны. Это внезапное решение уехать, новая манера держать себя, которую она замечала в г-не де Салиньи, могли, в конце концов, объясняться его все еще не угасшей любовью к Арсене Гийо; но странное дело: такая мысль казалась ей нестерпимее всякой другой, и она испытывала почти что облегчение, доказывая себе ее неправдоподобие.

207