Хроника царствования Карла IX Новеллы - Страница 116

116

— Какое прекрасное путешествие вы совершили! — проговорила она. — Как я жалею, что мне никогда не удастся совершить такого путешествия!

Но сейчас Дарси не очень хотелось рассказывать.

— Кто этот молодой человек с усами, который разговаривал с вами перед самым вашим отъездом? — неожиданно спросил он.

На этот раз Жюли покраснела еще сильнее.

— Друг моего мужа, его сослуживец по полку, — ответила она. — Говорят, — продолжала она, не желая отказываться от восточной темы, — говорят, что люди, раз видевшие лазурный небосвод Востока, не могут жить в других местах.

— Он мне ужасно не понравился, не знаю почему… Я говорю о друге вашего мужа, а не о лазурном небосводе. Что касается этого лазурного неба, сударыня, — да сохранит вас бог от него! Оно всегда одинаково и в конце концов так вам надоедает, что вы готовы восхищаться грязным парижским туманом как прекраснейшим зрелищем на свете. Поверьте, ничто так не раздражает нервы, как это лазурное, безоблачное небо, которое было синим вчера и завтра тоже будет синим. Если бы вы знали, с каким нетерпением, с каким каждый раз повторяющимся разочарованием ждут облачка, надеются на него.

— А между тем вы довольно долго оставались под этим лазурным небом.

— Но мне было трудно поступить иначе. Если бы я мог следовать только своим склонностям, я бы очень скоро очутился по соседству с улицей Бельшас, удовлетворив легкое любопытство, которое, весьма естественно, возбуждают странные особенности Востока.

— Наверно, многие путешественники рассуждали бы так же, если бы они были так же откровенны, как вы… А как проводят время в Константинополе и других восточных городах?

— Там, как и везде, существуют различные способы убивать время. Англичане пьют, французы играют, немцы курят, а некоторые остроумные люди, чтобы разнообразить свои удовольствия, делают себя мишенью для ружейных выстрелов, забираясь на крыши, чтобы смотреть в бинокль на местных женщин.

— Вероятно, последнее развлечение предпочитали и вы?

— Нисколько. Я изучал турецкий и греческий языки, что вызывало всеобщие насмешки. Покончив с посольскими депешами, я рисовал, скакал в Долину пресной воды, а затем отправлялся на берег моря и смотрел, не приедет ли какая-нибудь живая душа из Франции или откуда-нибудь еще.

— Должно быть, вам доставляло большое удовольствие встречаться с французами на таком большом расстоянии от Франции?

— Да. Но наряду с немногими интеллигентными людьми сколько к нам приезжало торговцев скобяным товаром и кашемиром или, еще хуже, молодых поэтов! Завидев издали кого-нибудь из посольства, они уже кричали: «Сведите меня к развалинам, к святой Софии, в горы, к лазурному морю! Покажите мне места, где вздыхала Геро!» Затем, получив хороший солнечный удар, они запирались в своей комнате и не хотели уже ничего видеть, кроме последних номеров Конститюсьонеля.

— Вы по старой вашей привычке все видите в дурном свете. Знаете, вы неисправимы, все такой же насмешник!

— Но разве не позволительно осужденному грешнику, которого поджаривают на сковородке, развлечь себя немного за счет своих товарищей по несчастью? Честное слово, вы не представляете себе, какую жалкую жизнь мы там влачим. Секретари посольств похожи на ласточек, которые никогда не садятся… Для нас не существует близких отношений, составляющих счастье жизни… как мне кажется (последние слова он произнес как-то странно и пододвинулся к Жюли). В течение шести лет я не встретил ни одного человека, с кем мог бы поделиться своими мыслями.

— Значит, друзей у вас там не было?

— Я только что сказал вам, что их невозможно иметь в чужой стране. Во Франции я оставил двоих. Один из них умер, другой теперь в Америке и вернется оттуда только через несколько лет, если его не задержит желтая лихорадка.

— Так что вы одиноки?

— Одинок.

— А каково на Востоке… женское общество? Оно не могло хоть немного облегчить ваше положение?

— О, женщины там хуже всего остального! О турчанках нечего и думать; что же касается гречанок или армянок, то самое большее, что можно сказать в их похвалу, — это то, что они очень красивы. Избавьте меня от описания консульских и посольских жен. Это вопрос дипломатический, и, скажи я то, что думаю, это могло бы мне повредить в министерстве иностранных дел.

— Вы, по-видимому, не очень любите вашу службу. А когда-то вы так страстно хотели стать дипломатом!

— Я тогда еще не знал этого дела. Теперь я хотел бы быть в Париже инспектором парижской грязи.

— Господи, как можно так говорить? Париж — самое несносное место в мире!

— Не кощунствуйте. Хотел бы я послушать, как вы стали бы проклинать Неаполь, пробыв два года в Италии!

— Видеть Неаполь — заветная мечта моей жизни, — ответила она со вздохом, — только чтобы мои друзья были вместе со мною.

— Ах, при этом условии и я бы пустился в кругосветное плавание! Путешествовать с друзьями! Это все равно, что оставаться у себя в гостиной, между тем как все страны проплывают мимо ваших окон, словно движущаяся панорама.

— Ну, хорошо, если это требование чрезмерно, я хотела бы путешествовать всего с одним… с двумя друзьями.

— Я не так требователен. Мне довольно было бы одного или одной, — прибавил он со вздохом. — Но такого счастья мне не выпало на долю… По правде сказать, мне всегда не везло. Всю свою жизнь я горячо желал только двух вещей и ни одной из них не мог достигнуть.

— Каких же?

— Да самых обыкновенных! Например, я страстно желал кое с кем танцевать вальс. Я тщательно изучал этот танец. Месяцами упражнялся один со стулом, чтобы преодолеть головокружение, которое неминуемо наступало. Когда же наконец я добился того, что голова у меня перестала кружиться…

116